Проблема отношения к смертной казни за последние десятилетия не раз становилась предметом научного и публицистического обсуждения [1]. Аргументы «за» и «против» многократно уточнялись и оценивались. Однако дискуссия пока не привела не только к ощутимым научным и практическим результатам, но даже к ясности концептуальных позиций: далеко не всегда стороны достаточно открыто и последовательно заявляют о них, выдерживают логику их развития. А именно от осознания этого обстоятельства, по нашему мнению, в немалой мере зависит формирование научного и гражданского консенсуса в отношении смертной казни как одной из немногих социально значимых проблем, способных объединить или расколоть общество.

Глубина и фундаментальность затрагиваемого вопроса предопределяют разнообразие ракурсов его рассмотрения. Философская рефлексия тяготеет к поиску метафизических (бытийных) оснований спора о допустимости или недопустимости смертной казни, сближая его с вопросом о возможности сознательного лишения человека жизни. Разворачиваемый в рамках философской антропологии дискурс о жизни и смерти человека пытается выработать разумное отношение к вечным ценностям и смыслам и потому неизбежно абстрагируется от коллизий и превратностей социокультурного контекста конкретных обществ. К нему примыкает дискурс классической этики, интерпретирующий смертную казнь и ее отсутствие в смысловых полях зла и добра. Открытость и непредопределенность бытия человека побуждает нас воздерживаться от абсолютных решений и категоричных суждений о человеческой природе [2].

Несколько иная позиция обнаруживается в дискурсах общественной морали и философии права, где смертная казнь соотносится с концепциями преступления и наказания и предстает как конкретная форма принудительной санкции, налагаемой цивилизованным обществом. Объектом разумного обоснования здесь выступают не ценностно окрашенные проявления бытия, а рациональные модели публично признанных норм и судебных решений. На смену рациональности отвлеченного философского (равно как и религиозного) рассмотрения человека и общества как части мироздания приходит прескриптивно ориентированная рациональность публично одобряемых и осуждаемых поступков. Безусловно, отношения отдельных личностей, общества, государства помимо формальной рациональности наполнены определенным культурно-историческим содержанием, коммуникативным опытом, отражающим неформальную культурную конвенцию относительно допустимого и недопустимого, возможного и должного. Максимы и выводы, получаемые в рамках данного дискурса будут в чем-то более жестко-императивными по форме, поскольку они суть нормы и формализованные решения, но в то же время, конкретно-релятивными, обусловленными по содержанию ситуацией, контекстом эпохи.

Третья из возможных позиций возникает в русле конкретно-научного, сциентистского подхода. Сразу же отметим, что с точки зрения юриспруденции право на жизнь в любом случае не является абсолютным. Международные акты о правах человека и российское законодательство содержат нормы, допускающие при определенных условиях возможность правомерного лишения человека жизни. К ним относятся ситуации необходимой обороны, крайней необходимости, законного ареста или предотвращения побега, подавления бунта или мятежа, вооруженные конфликты международного и немеждународного характера [3].

Однако вернемся к проблеме смертной казни. Когда дело касается жизни и смерти людей, выбор, который вынуждено делать любое общество, определяется, помимо мировоззренческих установок, жизненными обстоятельствами и социальным порядком, свободной волей, сформировавшейся коммуникативной средой. Судебное решение здесь возникает как рефлексия правосознания всех участников судопроизводства, как акт, отражающий баланс различных, порой весьма далеких от права интересов. При этом истина юридической науки, истина закона и зафиксированная в решении истина судопроизводства, стремясь к совпадению в идеале, в реальности совпадают далеко не всегда. Но, в то же время, судебное решение должно быть обосновано и признано как истина, а в ряде случаев и как образец для принятия решений в сходных ситуациях.

Установка философской метафизики, не допускающая абсолютных утверждений, здесь неприменима: решение власти всегда содержит в себе претензию на всеобщность и безусловность. В лучшем случае она превращается в требование максимально возможной обоснованности и доказанности, а также в стремление ограничить императивность решения и истинность содержащихся в нем утверждений точным указанием пределов их действия в пространстве и времени. Абсолютная в этих пределах истина становится тем самым интервальной, то есть относительной, если смотреть на нее вне рамок интервала. Сохраняя, по сути, требование философской метафизики воздерживаться от ничем не ограниченных суждений, мы по форме (а именно она значима в юриспруденции) получаем нечто совершенно противоположное: решение, обладающее всеобщей, принудительной – и в этом смысле безусловной и абсолютной – силой.

При этом с большой долей вероятности можно утверждать, что независимо от содержания законодательства, в столкновении с реальностью ужаса и бесчеловечности, содеянного конкретным убийцей, причиненными им страданиями, метафизические аргументы относительно сущности человека, равно как и абстракции социальных целей и общекультурной миссии наказания теряют свою привлекательность. Мы, например, категорически не согласны со следующим суждением: «Очень деликатным вопросом является отношение к проблеме потерпевших и их родственников, близких. Но, если смертная казнь не оказывает заметного влияния на уровень преступности, значит, это недостаточный аргумент» [4]. С гораздо большим основанием можно утверждать, что именно чувства потерпевших, претерпевших по вине обвиняемого (нередко чудовищные) страдания – это то единственное, что вообще имеет значение при выборе меры наказания.

Иначе говоря, приоритет в конкретной ситуации должен отдаваться (используя предложенное Кантом разграничение) не «чистому», но «практическому» разуму. А его рекомендации однозначны. Так, убийство при отягчающих обстоятельствах должно наказываться смертной казнью. Сам Кант, которого трудно заподозрить в пренебрежении либеральными ценностями и антигуманизме, обосновывал этот тезис предельно четко.

Наконец, последняя из возможных позиций в отношении оправдания или осуждения смертной казни – политико-идеологическая. Ее дискурс – не истина, а убедительность, оправданность. Он требует категоричности и претендует на абсолютность суждений и оценок. Без нее – увы – пока невозможны ни легитимация существующей судебной практики, ни поддержание или изменение социокультурного консенсуса относительно допустимого и недопустимого, приемлемого и неприемлемого в социальных нормах. Без опоры на его молчаливое одобрение право лишается своей силы и действенности, а споры о его содержании неизбежно принимают отвлеченный академический или сугубо схоластический характер.

Что же касается темы смертной казни, то применительно к российским условиям значительная часть политико-правовой и научной элиты общества демонстрирует свое явное безразличие к ориентациям массовой правовой культуры, расходящимися с европейской политико-идеологической конъюнктурой. Такое безразличие (порой граничащее едва ли не с презрением к «немытой России» в «гармоничном» сочетании с махровым европоцентризмом) демонстрируется с вопиющей откровенностью. Теоретики указывают, что готовность отказаться от смертной казни «является индикатором того, насколько общество прониклось идеями гуманизма, справедливости и цивилизации» [5]. Провозглашается, что «Россия опять шагает не в ногу с передовым миром», «сохранение высшей меры наказания представляет собой варварский анахронизм, который, к сожалению, еще прочно внедрен в массовое сознание» [6]. Делается циничный вывод о необходимости «жестокого политического режима, …твердой и сильной государственной власти, которая проводит непопулярные реформы вопреки сопротивлению консервативных сил, вопреки косности подавляющего большинства (курсив наш. – А.С., Е.М.). населения» [7]. В полном соответствии с данными рекомендациями в России и произошла фактическая отмена высшей меры наказания. Кстати, законность самой юридической процедуры этой отмены энергично оспаривается [8].

Выделенные нами четыре концептуальные позиции в дискуссии о смертной казни строятся на разных интенциях правосознания, и имеют в известном смысле разные познавательные задачи, а потому формируют разные дискурсы анализа проблемы. Это является одной из причин расхождений между ними в выводах и оценках, а также объясняет ограниченность каждой из позиций. Отсюда следует, как нам представляется, требование отказаться от монопольных претензий на истину какой бы то ни было позиции, а сосредоточиться на их взаимном влиянии и взаимообогащении в деле выработки оптимального для конкретных условий и, в то же время, мудрого, глубоко обоснованного отношения к проблеме смертной казни.

Задача философской рефлексии, – будь то философско-антропологический или метафизически-онтологический ракурс рассмотрения, - не обоснование конкретных уголовно-правовых решений, а выработка методологии их принятия, способов постановки и логического развития вопросов, возникающих в проблемном поле размышлений о смертной казни. Применение философской методологии создает ситуацию, подобную той, которая возникает в прикладной этике, имеющей дело с «открытыми» проблемами в том смысле, что по форме эти проблемы представляют собой дилеммы, каждая сторона которых может получить достоверное моральное обоснование. В этом смысле философия и теория права, равно как и практика его применения могут использовать как аргументы «за» использование смертной казни, так и аргументы «против».

Так, например, апелляция к идее общественного блага может иметь разные логики развития. Можно, подобно В. С. Соловьеву, рассуждать в духе классической рациональности, понимая под ним сумму благ всех без исключения, в том числе и преступивших закон, членов общества. Вывод отсюда будет в пользу запрета смертной казни и даже, как у русского философа, пожизненного заключения [9]. Можно, вслед за Ж.-Ж. Руссо развести общее благо и благо всех, отдав предпочтение первому в его системном понимании как несовпадающее с благом каждого конкретного человека. Тем самым следование общему благу может требовать как лишения жизни отдельных индивидов, так и противоречить индивидуальному требованию применить смертную казнь. Возникающая при этом проблема поиска объективного интерпретатора общего блага может быть решена как на путях обеспечения объективности принимаемого решения коллегией судей, так и апелляцией к правосознанию рядовых граждан через суд присяжных, подкрепленных силой общественного мнения. Можно, наконец, принять позицию, согласно которой преступник, совершивший умышленное убийство, осознанно поставил себя вне рамок общества, разрушая социальные связи и открыто бросая вызов общественному благу. Установив эти факты путем законной процедуры, власть и общество могут применить в этом случае смертную казнь как меру самосохранения.

Но существует ли какой-либо объективный критерий выбора вариантов интерпретации фундаментальных правовых идей и понятий? Попытаемся найти его, следуя заявленной нами онтологической установке на открытость и непредопределенность индивидуального и социального бытия, из которой следует неприятие абсолютных утверждений и оценок, данных вне границ пространства и времени, вне рамок социокультурного контекста. Применительно к той или иной норме права такой контекст определяется состоянием правовой культуры общества, доминирующими в ней массовыми установками и ориентациями. Исходя из позиции приоритета законности и правопорядка отнесемся к ним как к данности, в условиях которой нам приходится действовать.

Читать дальше:

http://nutego.ucoz.com/index/smertnaja_kazn_mnogoobrazie_diskursov_v_kontekste_rossijskoj_pravovoj_kultury_prodolzhenie/0-62